Несколько дней назад я, перебирая свою «библиотеку», наткнулся на книгу Жоржа Сореля «Размышления о насилии», которую я приобрел и прочитал четверть столетия назад. Я беспорядочно пробежал взглядом по своим заметкам на ее полях и просмотрел разные отрывки текста – больше для того, чтобы освежить в голове сорелевский причудливый, но пророческий интеллектуальный коктейль из самонадеянного национализма или марксизма (в зависимости от обстоятельств), презрения к «мелкобуржуазным» ценностям и восхваления насилия.

«Размышления...» появились на свет в 1907 году и, как отмечали многие, представляли собой слегка жутковатый рекламный проспект грядущего европейского столетия, преисполненного чередующимися межнациональными и межклассовыми войнами. Но повторное чтение Сореля в 2019 году побудило меня к размышлениям иного толка: как же отличается – что бы там ни говорили – современный мир от описанного им мира, которому суждено было просуществовать почти целое столетие.

Сорель выделяет три главные движущие силы: классовая борьба, которую ведет организованный пролетариат и сформированные им профсоюзы; национальная борьба, подпитываемая взаимно исключающими целями националистических элит; и применение насилия в качестве легитимного политического инструмента, который часто требуется для форсирования желательных – но в каждом конкретном случае исторически предопределенных – событий. Эта матрица легко вмещает в себя фашизм (что реально признал Муссолини) или советский коммунизм, что подтверждается одой Ленину, написанной Сорелем в 1918 году.

Именно сейчас, когда многие современные «антипопулистские» критики увлеклись самозабвенным сравниванием фашизма и всевозможных популистских движений от Венгрии до Швеции, внимательное прочтение книги Сореля дает четкое представление о том, как сильно отличается вчерашний мир от мира сегодняшнего.

Утрата политической актуальности

Давайте рассмотрим каждую из трех ключевых тем Сореля в отдельности. В современных развитых обществах классовая борьба почти сошла на нет. Как и предсказывали марксисты, люди действительно продолжают занимать разные положения в системе производства, но эти расхождения утратили былую политическую актуальность.

Профессиональные объединения и всеобщая забастовка (обе эти идеи были особенно характерны для Сореля) переживают продолжительный кризис. У профсоюзов возникли проблемы с организацией разобщенных рабочих; их позиции особенно сильны в государственных сферах, таких как здравоохранение и образование, но никак не в частных секторах экономики, где они изначально появились для защиты прав трудящихся. А «всеобщая забастовка» практически исчезла из политического лексикона.

В этом году я некоторое время жил в Барселоне и на протяжении многих дней наблюдал так называемые забастовки и даже одну всеобщую забастовку (vaga general). Но вскоре меня осенило, что они играют исключительно ритуальную роль: людей приходит очень мало, неудобств практически никто не ощущает, а итоговый эффект находится где-то в районе нулевой отметки. Суть забастовок ничем не отличается от сути религиозных фестивалей: привлечь к участию в ритуале без каких-либо надежд на получение вознаграждения в реальной жизни. (Этот формат, разумеется, больше подходит для религии, чем для рабочего или гражданского движения.)

Тем же, кто высказывается о фашизме без глубокого понимания его сути, стоит изучить идеологию и практику реально существующего фашизма и затем попытаться найти более подходящие штампы в условиях политической многогранности нашего мира.

Национализм действительно жив. Но в отличие от фашистского (и сорелевского) национализма, современный национализм в Европейском союзе не сталкивает лбами правящие классы двух влиятельных сил, а стравливает «ропщущих» граждан национальных государств с их собственными городскими элитами и мигрантами. Это ущербная идеология, но уровень ее угрозы и опасности гораздо ниже, чем в начале XX столетия.

Функция нынешнего национализма сводится не к оправданию действий французов, идущих войной на немцев, а к оправданию действий полиции, защищающей границы Франции от африканских мигрантов. Это не война, а защита «ценностей». Это оборона, а не нападение. Это национализм «лузеров», а не – как выразился Вильфредо Парето приблизительно в тот же период, что и Сорель – «львов».

(По крайней мере, это справедливо для национализмов разных западноевропейских стран, которые далеко ушли от своих фашистских предшественников. Однако это никак не исключает конфликта между тремя ядерными супердержавами: США, Китаем и Россией – все они сейчас переживают волну более или менее воинствующего национализма.)

Третий элемент – это насилие. Нет ничего общего между европейским насилием накануне Первой мировой войны – и уж тем более насилием в промежутке между мировыми войнами – и современной Европой. Если не считать нескольких десятков жертв среди участников французского Движения желтых жилетов, пострадавших от непропорционального применения силы со стороны полиции и вследствие дорожно-транспортных происшествий, а также тех невинных очевидцев, которые погибли от бессистемных актов возмездия (терроризм): ни один человек не погиб по политическим мотивам во время борьбы за независимость Каталонии, экономического кризиса в Греции, политических пертурбаций в Италии, Германии, Польше, Венгрии, североевропейских странах и т. д.

Европейская политическая система продемонстрировала необычайную гибкость и устойчивость. Насилие как легитимный политический инструмент утратило свою ценность для передовых стран Европы. (Опять-таки, это может не соответствовать реалиям других стран и регионов.)

Глубокие социальные изменения

Итак, мы видим, что ошибочно проводить поверхностные параллели между современной европейской политикой и политическими процессами начала XX столетия. Наша обеспокоенность современными тенденциями проистекает из «неизвестности», с которой мы сталкиваемся, когда политическое пространство подвергается реконфигурации, которая в свою очередь является отражением глубоких социальных изменений: упадок рабочего класса и профсоюзов, псевдоисчезновение религии из общественной жизни, расцвет глобализации, товаризация нашей частной жизни и возникновение экологической сознательности.

Мне кажется, что привычный раскол на левых и правых, уходящий своими корнями во Французскую революцию, утратил свое прежнее значение. Раскол нового тысячелетия, видимо, противопоставит тех, кто извлекает выгоды из открытости, и тех, кого открытость отбросила на обочину: неолиберальную городскую буржуазию и граждан, тяготеющих к национальным жизненным укладам. Но это не равнозначно конфликту между фашистами, коммунистами и либералами.

Это действительно новые политические веяния, а потому использование устаревшей и малопригодной терминологии – преимущественно с целью поставить на политических оппонентах фашистское клеймо – теряет всяческий смысл. Это просто не обеспечивает адекватного описания нашей политической жизни. Тем же, кто высказывается о фашизме без глубокого понимания его сути, стоит изучить идеологию и практику реально существующего фашизма и затем попытаться найти более подходящие штампы в условиях политической многогранности нашего мира.

Данная статья является совместной публикацией Social Europe и IPG-Journal